Максимилиан
Волошин
О СМЫСЛЕ ТАНЦА
Зала
освещена притупленным светом.
За
рампой из белых гиацинтов на фоне тяжелых складок одноцветной ткани, внезапно
возникая из тени, затаившейся в них, стройные полудевичьи,
полуотроческие фигуры в прозрачных хитонах, смутно
выявляющих очертания их тел, молча, в глубокой тишине, наступающей от музыки,
совершают радостные таинства танца...
Все
те, кто посещали в течение этой зимы вечера, на которых Е. И. Рабенек
(Книппер) показывала итоги работы своих учениц, знают чувство
глубокой радости и внутреннего очищения, оставшееся в душе после этих видений.
Но
тех, кто имел эту радость, - немного. Среди же большой
публики существуют самые искаженные представления об этом возникающем искусстве.
Когда говорят: "Пластические танцы", "Античные танцы",
"танцы a la Дункан",
"Босоножки", то это указывает только на глубокое непонимание смысла
совершающихся перед нашими глазами явлений.
С
тех пор как Айседора Дункан
появилась и в своем триумфальном шествии по Европе убедила нас в том, что
древняя стихия танца не умерла, все совершающееся в этой области стало неизбежно
связано с ее именем. Но не она была первой, потому что сама была ученицей
Луи Фюллер, которая, в свою очередь, следовала путем,
намеченным впервые Франсуа Дельсарте. Айседора
Дункан только широко распахнула двери и открыла
пути в будущее.
Нет
ничего более произвольного, чем смотреть на эти танцы
как на иллюстрации музыки, а с другой стороны - относиться к ним как к новой
форме балета. Последний взгляд особенно распространен. Балет, принявший в
себя формы нового танца, только усугубил путаницу. На самом деле балет и танец
различны в самой своей сущности. Балет - только для глаз. В балете танцующий
сознает себя, но лишь в жесте, лишь на поверхности тела. В древнем танце,
связанном с именем Айседоры Дункан,
ритм поднимается из самой глубины бессознательной сущности человека, и вихрь
музыки уносит тело, как ветер - лист. Смысл моих слов станет сейчас яснее.
Взгляд,
что этот новый танец является иллюстрацией музыки, тоже неверен. Между музыкой
и танцем существует связь более глубокая. Музыка - это чувственное восприятие
числа. И если порядки числ
и их сочетания, на которых строится музыкальная мелодия, воспринимаются
нашим существом чувственно, то это потому только, что наше тело в его долгой
биологической эволюции строилось в тех числовых комбинациях, которые теперь
звучат нам в музыке.
Музыка
есть в буквальном смысле слова память нашего тела об истории творения. Поэтому
каждый музыкальный такт точно соответствует какому-то жесту, где-то в памяти
нашего тела сохранившемуся. Идеальный танец создается тогда, когда все наше
тело станет звучащим музыкальным инструментом и на каждый звук, как его резонанс,
будет рождаться жест. Что это фактически так, доказывается гипнотическими
опытами: загипнотизированные при известном мотиве повторяют одни и те же движения.
Танцы известной Мадлэн,
танцующей под гипнозом, основаны на этом. Но танец под гипнозом - это жестокий
опыт над человеческой душой, а не искусство. Дорога искусства - осуществить
это же самое, но путем сознательного творчества и сознания своего тела.
Сделать
свое тело таким же чутким и звенящим, как дерево старого страдивариуса, достигнуть
того, чтобы оно стало все целиком одним музыкальным инструментом, звучащим
внутренними гармониями, - вот идеальная цель искусства танца.
Что
прекраснее человеческого лица, отражающего верно и гармонично те волны настроений
и чувств, которые подымаются из глубины души? Надо, чтобы все наше тело стало
лицом. В этом тайна эллинской красоты; там все тело было зеркалом духа. Танец
- это такой же священный экстaз
тела, как молитва - экстаз души. Поэтому танец в своей сущности самое высокое
и самое древнее из всех искусств. Оно выше музыки, оно выше поэзии, потому
что в танце вне посредства слова и вне посредства инструмента человек сам
становится инструментом, песнью и творцом и все его тело звучит, как тембр
голоса.
Такого
идеального танца, может, еще и нет. Айседора Дункан
- только обещание этого будущего танца, только первый намек на него. Но путь
к осуществлению его уже начат.
Школа
Елизабет Дункан в Дармштадте
и школа Е. И. Рабенек (Книппер)
в Москве - вот реальное начало того пути, о котором пророчествует Айседора
Дункан. Танец - это искусство всенародное. Пока
мы лишь зрители танца - танец еще не приобрел своего культурного, очистительного
значения. Это не то искусство, которым можно любоваться со стороны: надо быть
им захваченным, надо самим творить его. Римляне лишь смотрели на танцы; эллины
танцевали сами - вот разница двух культур:солдатской
и художественной. Первая создает балет, вторая - очистительное таинство. Когда
я говорю о танце, я говорю только о последнем.
Я
имел возможность присутствовать на сеансах и на уроках в школе Е. И. Рабенек.
Тот метод (метод Франсуа Дельсарте), который применяется
там, вовсе не заучивание жестов и па, вовсе не акробатическая гимнастикa, вовсе не воспроизведение
поз с античных ваз и барельефов. Это преждe всего сведение обычных движений тела до их простейших
формул. Е. И. Рабенек учит своих учениц, делая известный
жест, напрягать лишь необходимые мускулы; чувствовать естественный вес своих
членов; не употреблять усилия большего, чем необходимо; учит естественной
простоте простых движений. И я был свидетелем, как постепенно тело освобождалось,
становилось легче, увереннее, разрывало какой-то чехол, скрывавший его, приобретало
лицо. Этот метод не начинает с подражания античным позам, но приводит
к ним естественно, потому что античные позы, в сущности, и есть простые и
естественные жесты свободного и сильного тела. Таким образом, школа танца,
как ее ведет Е. И. Рабенек, является азбукой движений,
необходимых для каждого, и хотя теперь она занимается главным образом со
взрослыми девушками, но все значение свое такая школа получит, когда воспитает
поколение детей.
Я
назвал эти танцы "очистительным обрядом". Это требует пояснения.
Очистительными таинствами были дионисические танцы
в архаической Греции. Стихийные порывы и страсти, мутившие дух первобытного
человека и неволившие его к насилиям и убийствам, находили себе выход в ритме,
преображались, очищались огнем танца.
Ницше
сказал: "Когда обезьяна сошла с ума, - она стала человеком". Эта
обезьяна, этот древний зверь, обезумевший впервые человеческим сознанием.
был, конечно, очень страшен. Он был более жесток, чем зверь,
потому что это был сумасшедший зверь, он - был более жесток, чем человек,
потому что это был человеко-зверь. Но счастье было
в том, что обезьяна, сошедшая с ума, начала танцевать, охваченная духом музыки.
И тогда человеческие жертвоприношения и неистовство
дионисических оргий превратились в трагедию, а греки - этот
"народ неврастеников", каким они были на заре своей истории, - создали
век Перикла и Фидия.
Неврастения
вовсе не болезнь, вовсе не признак вырождения - это мучительное состояние
духа, беременного новыми силами. Как только эти силы находят себе исход -
неврастения прекращается и мнимая болезнь превращается в новое здоровье.
Наш
век болен неврастенией. Новые условия жизни, в которых оказался человек в
теперешних городах, страшная интенсивность переживаний, постоянное напряжение
ума и воли, острота современной чувственности создали то ненормальное состояние
духа, которое выражается эпидемией самоубийств, эротикой, подавленностью,
бессильными революционными порывами и смутностью
моральных критериев. Ясно, что "обезьяна" еще раз готовится сойти
с ума.
Неврастения
- это исключительно городская болезнь. В современном городе современный культурный
человек находит те условия жизни, которых человечество до сих пор не знало:
с одной стороны, чрезмерный комфорт и чрезмерное питание, с другой стороны,
полное отсутствие соприкосновения с землей, со свежим воздухом, с физической
работой. С одной стороны, полицейскую безопасность и опеку, с другой стороны
- нервный и напряженный труд, при этом всегда односторонний. Обилие всевозможных
острых и возбуждающих культурных наслаждений и полное отсутствие удовлетворения
потребностей физических, простых и естественных. Все это вместе взятое создает
картину искусственной теплицы, в которой растение усиленным питанием, с одной
стороны, и невозможностью развития в нормальном направлении - с другой,
неволится к созданию нового вида, приспособленного к этим новым условиям существования.
Если
где-нибудь может произойти изменение человеческого вида (а произойти оно может,
потому что человек не составляет исключения из прочих видов животного царства),
то это произойдет, конечно, в городах, через столетия или тысячелетия? - это
уж иной вопрос. Во всяком случае мы уже теперь начинаем чувствовать то нарушение
душевного равновесия, котоpoe
является естественным следствием преизбытка и ущерба, одновременно составляющих
отличительное свойство условий городской жизни. Мы присутствуем внутри себя
и на самих себе можем наблюдать перемену в строе нашего сознания и должны
быть заранее готовы к неожиданным побегам новых сил и возникновению новых
психических свойств, которые могут в нас возникнуть.
Музыка
и танец - это старое и испытанное религиозно-культурное средство для выявления
душевного хаоса в новый строй. Но дело здесь не в танце, а в ритме: душевный
хаос, наступающий от нарушенного равновесия сил и их проявлений в человеке,
может быть оформлен и осознан, когда человек вновь овладеет всеми ритмами
и числовыми соотношениями, которыми образовано это тело. Для этого все свое
сознание надо безвольно отдать духу музыки. Но осознание органических ритмов
внутри себя и есть танец. Поэтому я и называю танец громадным фактором социальной
культуры.
Раденья
и пляски хлыстов, конечно, являются очень важным культурным явлением в России.
Но Россия в своем развитии как-то безмерно растянулась в разных эпохах, и
мы присутствуем одновременно при явлениях, характерных для тысячелетий человеческой
истории, бесконечно друг от друга отдаленных. В то время как хлыстовские пляски
аналогичны по своему культурному смыслу дионисическим
оргиям архаической Греции и выявляют хаос звериного безумия, затаенный в древнем
человеке, в условиях наших больших городов мы уже имеем те реторты и горнила,
в которых перерабатывается по-новому душа современного человека.
Эти
особенности русской души, совмещающей неизжитое до конца доисторическое прошлое
человека с европейской культурой завтрашнего дня, обещают нам бесконечные
сложности ее душевных переживаний и особенную остроту безумия.
Опубликовано
в газете "Утро России" 29 марта 1911 г. Воспроизводится по книге
Максимилиан Волошин "Лики творчества", Ленинград, "Наука",
1989, стр. 395-399.
Оригинал текста – http://kitezh.onego.ru/