То
был немой рудник усопших душ.
Как залежи серебряной руды,
Они во тьме тянулись.
И по жилам
Струилась кровь, стремившаяся к людям
И, как порфир, тяжелая
во мгле,
Алеющая кровь.
Там были скалы
И зыбкий лес. Мосты над пустотой
И тот большой, слепой и серый пруд,
Повисший над своим далеким
дном,
Как дождевое небо над долиной.
И меж лугами, полная
терпенья,
Едва виднелась плоская дорога,
Белевшая, как бледное
лицо.
И этою дорогой
шли они.
Мужчина в голубом
шел впереди.
Он был безмолвен и нетерпелив.
Огромными кусками, не жуя,
Его шаги дорога пожирала.
А в складках платья чуть виднелись пальцы,
Давно забывшие
о легкой лире,
Приросшей к левой
согнутой руке,
Как розовый вьюнок к суку оливы.
Его сознанье как бы раздвоялось:
Взгляд, как собака, забегал вперед,
Спешил к ногам
и снова убегал
И ждал его у каждого угла, -
А слух, как запах, крался за спиной,
Стремясь отстать,
и иногда ему
Казалось, что он различает поступь
Обоих, шедших позади него.
И снова – лишь
молчанья отголосок
Да слабый шелест голубой одежды.
“Они идут”, - он говорил себе,
А слышал только вторящее эхо.
Те двое шли, но
были их шаги
Невыносимо тихи. Если б мог он
Взглянуть назад
(на это был зарок:
Раз оглянувшись,
навсегда губил он
Свершавшееся),
он бы увидал их,
Идущих молча по его
стопам.
Их, бога рудников и новостей –
Дорожный шлем над светлыми глазами,
Короткий жезл в протянутой руке
И крылья над завязками сандалий, -
И рядом с ним бредущую ее.
Столь горячо любимую певцом,
Что лира горше плакальщиц рыдала,
А из рыданий складывался мир,
Где повторялись: поле и селенье,
Дорога, лес, долина
и река, -
Чтобы над этим проторенным миром,
Как над землею, заходило солнце.
И в небе, молчаливом и плакучем,
Блуждали опечаленные
звезды, -
Столь горячо любимую.
И вот теперь она шла рядом с богом,
Стесненная нарядом погребальным,
Брела неверно, мягко, терпеливо,
Уйдя в себя, ничуть
не помышляя
Ни о мужчине, шедшем впереди,
Ни о дороге, возвращавшей к жизни.
Уйдя в себя. Всем
существом своим
Отдавшись смерти.
Как полон плод и сладостью, и мраком,
Она была полна своей кончиной,
Недавней и не понятой еще.
Она опять была
невинной девой
И недотрогой, грустной и красивой,
Как молодой цветок в вечерний час.
И тело столь отвыкло от объятий,
Что даже легкое
прикосновенье
Руки того, кто вел ее вперед,
Казалось ей грубейшим из насилий.
Она уже была не
та, что раньше
Звучала в лад созвучиям поэта,
Уже не остров на широком ложе,
Уже не златокудрая жена.
Она была безвольной, как одежда,
Окончившейся, как прошедший
ливень,
И разделенной,
как последний хлеб.
Она принадлежала подземелью.
И вдруг,
Остановив ее, с внезапной скорбью
Гермес проговорил: - Он обернулся. –
И не поняв, она спросила: - Кто? –
А там, вдали, где чуть светился выход,
Стоял другой,
чьи темные черты
Ей были незнакомы. Он стоял
И видел, как по
луговой тропе
Смертельно омраченный бог известий
Пошел назад за светлою фигурой,
Что молча удалялась в темноту,
Стесненная нарядом погребальным,
Неверно, мягко, терпеливо шла.
«здесь Рильке дает нам самую гениальную во всей истории поэзии цепочку
из трех сравнений, и все они связаны как раз с потерей фокуса. Точнее говоря,
они связаны с отходом в бесконечность…»
“Стройный человек в синей накидке” – дает нам очень мало, разве
что общий вид и, может быть, рост. “Синее”, по-видимому, ничего конкретного
не означает, а просто делает эту фигуру заметнее на бесцветном фоне”.
И. Бродский
Из
эссе “Девяносто лет спустя” , посвященного
стихотворению Рильке “Орфей. Эвридика. Гермес”.